Сегодня дети спросили меня — знала ли я Михаила Удалеева. Да, немного знала, он бывал в Рыбинском музее в начале 90-х,- ответила я. И сразу вспомнила, что в «Рыбинской среде» когда-то были опубликованы воспоминания Виктора Александровича Клевцова о нем. — Воспоминания, в которых хорошо виден характер этого замечательного персонажа ушедшей эпохи. Для газеты этот объемный материал пришлось сократить. Здесь мы помещаем его без купюр.
«В те годы работал я заведующим отделом культуры Рыбинского Горисполкома.
Однажды зашел ко мне в кабинет пожилой человек среднего роста, худощавый с большой сединой в волосах. Орлиный нос, суровый взгляд, пышные брови. Движения были быстры и энергичны, несмотря на солидный возраст. «Художник Удалеев Михаил Емельянович из Ленинграда. Слышали обо мне?»- «Да, Михаил Емельянович, слышал. Рад познакомиться с вами лично, — ответил я. — Мы уже встречались два года тому назад на закрытии выставки работ покойного скульптора Льва Писаревского, переданных им в дар городу Рыбинску». — «А у меня к вам, Виктор Александрович, есть ряд вопросов, — прервал меня Удалеев. Говорил Михаил Емельянович с волжским окающим говором. — Во-первых, я возмущен тем, что сделали с «Бурлаком» Льва Писаревского. Взгромоздили его на бетонный куб, завалили камнями и оставили в таком виде. Я понимаю, торопились поставить его к двухсотлетию города. Но сейчас надо исправлять недоделки. Мне многие художники, да и просто рыбинцы, с возмущением говорили, что в таком виде «Бурлак» не украшает, а позорит город. Ведь по первоначальному замыслу предполагалось посадить его на крутой волжский утес, а внизу насыпать гальку и песок; вокруг обсадить деревьями и поставить стелу со словами Некрасова и Трефолева о бурлаках. Надо нам вместе воевать и добиваться, чтобы недоделки были устранены. Ну, да я еще хочу попасть на прием к председателю Горисполкома и буду с ним об этом говорить. «Полностью с вами солидарен, Михаил Емельянович. Оформлен «Бурлак» безобразно. Цепь ограждения прикручена проволокой, якорь бросили метрах в десяти от скульптуры, и лежит он теперь как металлолом. Надо доводить все до логического завершения. В этом вопросе я ваш верный союзник», – завершил я разговор. «А вы знаете, Виктор Александрович, каких трудов мне стоило отлить из меди скульптуру? Поехал я в Мытищи на завод. Встретился с директором Новоселовым Павлом Ивановичем. Он заверил, что постарается отлить скульптуру к двухсотлетию Рыбинска, но нужна виза начальника соответствующего отдела министерства культуры РСФСР. Поехал в Москву. В Рыбинске мне заготовили заранее соответствующее письмо заместителя председателя Горисполкома. Пришел в министерство, а к заведующему отделом пробиться никак не могу. У него сплошные заседания, совещания, приемы. Стал обхаживать секретаршу. Это была женщина средних лет, скромная, неброская. Купил букет роз и коробку шоколадных конфет, вручил и таинственным голосом сообщил, что тайно влюблен в нее. Она не поверила, но по всему было видно, что комплимент ей приятен. А затем попросил помочь попасть на прием к заведующему отделом. Секретарша посоветовала придти завтра к девяти утра и, не спрашивая разрешения, сразу зайти к заведующему. На следующее утро пришел я в министерство ровно к девяти и, не останавливаясь, сразу же прошел в кабинет заведующего отделом. Тот изумился, а я, не давая ему опомниться, сразу взялся за дело и изложил просьбу оказать содействие в отливке скульптуры Л.М. Писаревского «Бурлак». — «Как же, Писаревского я знаю, а где он сейчас?» — «На том свете». — «Жаль, талантливый был скульптор».
Заведующий оправился от смущения и взял инициативу разговора в свои руки. «Но понимаете, скульптуры из меди отливает только один завод в Мытищах, план у него сверстан на целый год вперед. Сейчас получен большой заказ для Москвы, так что просьбу вашу выполнить нет возможности».Тут стал я снова его уговаривать. «Город Рыбинск отмечает свое двухсотлетие, а вы своим отказом хотите обидеть триста тысяч рыбинцев. (Специально преувеличил численность населения). Все заказы для столицы. А ведь столица – это вся наша страна, от крайнего севера до юга, от западных границ до восточных. Рыбинск тоже был столицей, только столицей бурлаков, об этом писал много Некрасов, — нашелся я. Смотрю, мой заведующий стал немного податливее». — «Конечно, можно отлить вне графика, только нужно договориться с директором завода». — «Договоренность с директором завода у меня имеется, нужна только ваша виза», — и быстро подсунул заведующему письмо. Он прочитал его и завизировал. Я выхватил письмо у него из рук, пока он не передумал, поблагодарил от своего имени и от лица рыбинцев и быстрее ходу из кабинета, а там на завод. Вот какие мытарства пришлось преодолеть, пока добились отливки скульптуры, а теперь грех испоганить памятник, когда он уже установлен».
«Второй вопрос — где находятся скульптуры Писаревского «Литейщик», «Икар» и «Боец с автоматом»? Моторостроители надумали организовать встречу Нового года в выставочном зале дворца, где находились скульптуры Писаревского, и половину перебили. Скульптор Ю.М. Львов обещал их восстановить». — «Не волнуйтесь, Михаил Емельянович, они уже восстановлены и находятся в библиотеке имени Лермонтова, — надо найти им хозяина», — ответил я. «Литейщика» мы хотели передать кабельщикам, «Икара» можно установить на железнодорожном вокзале, а скульптуру «Боец с автоматом» можно передать воинской части.
На том и порешили.
«Еще надо мне встретиться с художницей Марьей Ивановной Камчаткиной. Я привез ей продуктов из Ленинграда, зашел, а дома ее нет. Соседка сказала, что она отдыхает в санатории имени Воровского. Нельзя ли как с ней связаться?» – попросил Михаил Емельянович.
Я набрал номер телефона санатория и попросил дежурную медсестру пригласить к телефону Марию Ивановну. Медсестра предложила перезвонить минут через десять.
За разговором время пролетело незаметно. Снова набираю номер санатория. К телефону подходит Мария Ивановна Камчаткина. Я поприветствовал ее и передал трубку Михаилу Емельяновичу.» Здравствуй, Машенька! (Машеньке шел уже восемьдесят третий год). С тобою говорит Миша Удалеев. Как живешь, красавица?Приехал навестить, а тебя не оказалось дома. Привез тебе продуктов ленинградских: мяса четыре килограмма, палку колбасы, масла сливочного, правда только четыреста граммов, гречневой крупы. Даже кочан капусты ленинградской привез. Думал, что ты наваришь щей и угостишь меня, ведь готовить ты мастерица. А заодно хотел тебе попозировать, хочу, чтобы ты написала мой портрет…Вернешься одиннадцатого ноября? Мне нельзя так долго жить в Рыбинске. Я к празднику (дело было накануне ноябрьских праздников) должен быть в Ленинграде…Пишу тебе большое письмо. Закончу, пришлю или привезу сам. Страниц двенадцать напишу о Левитане, о художниках пейзажистах…Я тебе еще позвоню, узнаю номер в гостинице и позвоню…А может быть, навещу тебя в санатории…Ну, отдыхай, набирайся сил, поправляй здоровье, чтобы прожить лет сто пятьдесят. Я на меньшее не согласен…Здоровье? По-разному. Одно время чуть не загнулся, но выкарабкался. Сейчас бодрюсь, хочу прожить лет сто пятьдесят.До свидания, Машенька, целую и обнимаю тебя. До встречи.
Михаил Емельянович положил трубку и стал рассказывать: «Мария Ивановна – интересная женщина, талантливая художница, всесторонне развитая личность. Она и музыку сочиняет и стихи пишет. Коротких рассказов много написала в чеховском стиле. Написала воспоминания очень интересные, как простая деревенская девушка стала известной художницей. Хочу взять их у нее и показать в Москве в редакции».
Михаил Емельянович тепло попрощался со мной и работниками отдела: «Я еще зайду к вам, поговорим о наших делах». — «Заходите, Михаил Емельянович, всегда будем рады видеть вас, — ответил я.
* * *
На следующий день встретились мы с Михаилом Емельяновичем в городском историко-художественном музее. Там проходила торжественная церемония подписания рапорта комсомольцами Пролетарского района райкому КПСС в честь шестидесятилетия ВЛКСМ, на нем выступил и Михаил Емельянович.
А несколько позже в этот же день состоялось открытие выставки работ молодых художников города Рыбинска, посвященной юбилею комсомола. Михаилу Емельяновичу выставка понравилась, но он сделал замечание, что в музее выставлено мало работ художников его поколения.
В течение недели он еще несколько раз заходил к нам в отдел.
Во время одной из встреч попросил соединить по телефону с музыкальной школой имени П.И. Чайковского. «Я был одним из первых учеников этой школы. Вместе с Соколовым Владиславом Геннадиевичем, ныне профессором Московской Консерватории, лауреатом Государственной премии, председателем Всероссийского хорового общества, руководителем детского хора при Центральном доме художественного воспитания, учился у Челищевой Марии Лаурсабовны. У меня есть документы и фотографии тех лет, хочу передать во вновь создаваемый музей. Могу прислать свои воспоминания…Надо бы создать музей в театре. Я ведь тоже принимал участие в возрождении рыбинского советского театра, был заместителем председателя пролеткульта, членом художественного совета, оформлял спектакли».» А музей в театре имеется, и довольно хороший», — ответил я.
Михаил Емельянович загорелся желанием посмотреть его и тут же договорился о встрече с директором театра. А через неделю в музейной экспозиции театра драмы заметил я новую фотографию, на которой был изображен молодой Удалеев с друзьями в качестве художника-оформителя театра.
М. Удалеев (третий слева в верхнем ряду) с работниками рыбинского Пролеткульта. 1920-е гг. (Рыбинский музея-заповедник)
За неделю пребывания в городе Михаил Емельянович побывал в ряде школ и учебных заведений, на встречах в музее и горкоме комсомола. И везде выступал с воспоминаниями о своей комсомольской юности.
На прощанье снова заглянул ко мне, мы говорили о судьбе некоторых вожаков комсомола, репрессированных в годы культа личности Сталина. «А ведь я тоже двенадцать лет отсидел в местах не столь отдаленных, — рассказывал он. — Имейте в виду, что вы разговариваете с репрессированным человеком, врагом народа, — горько пошутил он. — Я ведь в тридцатые годы был заместителем председателя пролеткульта, членом худсовета, возглавлял студию, которую основали братья Щегловы. Студия размещалась напротив собора в старом магазине. В большую витрину было видно, как мы работали. Многие ребята останавливались посмотреть, некоторые заходили и оставались с нами, а потом стали известными художниками. Был организатором союза художников в Рыбинске, а затем художественной мастерской. Отвоевали старую биржу, памятник архитектуры XIХ века, и никому не позволили ее занять.
М. Удалеев. 1931 год.
В одна тысяча девятьсот тридцать седьмом году меня арестовали, стали шить дело, но я не подписал ни одного наговора на себя. Тогда были арестованы многие видные ученые и художники, деятели науки и искусства. Двоих известных художников расстреляли. Находился и я в камере смертников, но все обошлось. Отправили на десять лет в Сибирь.
В лагере во время своей первой отсидки занимался изготовлением деревянных ложек. Бригадиром у нас был выходец из кулаков, считавший себя непревзойденным специалистом по этому делу. Очень гордился своим мастерством и думал, что так работать больше никто не может. Но я внимательно наблюдал за его работой. Глаз у меня был зоркий, внимательный, а руки обладали точностью. Я ведь все же был до лагеря художником.
Как-то в обеденный перерыв сделал несколько заготовок, используя опыт бригадира, и бросил их в общую кучу. Тот пришел с обеда, увидел кучу заготовок и спросил, откуда они взялись. Я ответил, что сделал для пробы несколько штук в обеденный перерыв. Бригадир попытался отличить свои заготовки от моих и не смог этого сделать. Страшно разозлился. Пришел к начальству и заявил, что появился мастер, работающий лучше его. И потребовал поставить меня бригадиром. Начальство удовлетворило его просьбу.
Могу с гордостью сказать, — продолжал Михаил Емельянович, — что в деле изготовления деревянных ложек я достиг большого мастерства. Мог семью ударами топора сделать из заготовки ложку. Делали ложки из березы. Вначале замачивали заготовки в чане с водой, и только после этого подвергали обработке. Женщины соскабливали неровности, зачищали ложки стеклом, а потом покрывали лаком. Вначале даже расписывали, а когда началась война, и ложки потребовались в большом количестве для фронта, перестали раскрашивать.
Отсидел пять лет и в 1942 году ушел добровольцем на фронт. Служил вначале в батальоне аэродромного обслуживания, а потом стал летать наблюдателем на По–2 в качестве топографа. Когда дошли до реки Свирь, вышел приказ нашего земляка Щербакова, бывшего в то время начальником главного политуправления Красной Армии, о создании при полках и дивизиях ансамблей художественной самодеятельности. Вот тут-то и приметили мои способности, ведь я был выходцем их пролеткульта. Играл в спектаклях, декламировал стихи, занимался оформительской деятельностью.
Так и провоевал три с половиной года, имею правительственные награды.
После демобилизации стал думать, куда податься. Жена оставила меня еще до войны. Трое братьев погибли: двое на фронте, а младший, как и я, был репрессирован, погиб в тюрьме, в возрасте двадцати одного года, а был подающий надежды поэт.
Мать немцы сожгли в городе Луга под Ленинградом. Согнали всех жителей в церковь, старых и малых, и подожгли. Она перед войной продала свой дом в Рыбинске на Скомороховой горе и купила домик здесь. А останься она в Рыбинске, глядишь, и была бы жива.
Вот после войны и решил я остаться в Ленинграде. Демобилизовавшись, поехал в Лугу, где жила мать последние годы, посмотреть на родное пепелище. Нашел на месте дома груду развалин, материну туфельку да свою тарелочку, ржавую и помятую, из которой ел в детстве.
Выпил с горя пол-литра водки, несмотря на свою язву желудка, нажитую в лагерях.
А тут ко мне, как на грех, подошел пленный немец, они восстанавливали какой-то объект по соседству, и попросил закурить. Такое тут взяло меня зло. Плюнул я в руку, встал и со всего маху ударил его кулаком в лицо. Пленный, как подкошенный, рухнул на землю. Подскочили конвойные, арестовали меня, сняли погоны и ремень, и отправили в комендатуру в Ленинград.
Там встретил меня пожилой полковник: «Что солдат, третий фронт открываешь? Почему допустил подобный поступок?» А я стою, и слезы закипают у меня на глазах. Потом успокоился и рассказал все, как было. Ехал домой, а нашел развалины, мать немцы заживо сожгли.
Полковник приказал вернуть ремень и погоны, но посоветовал пойти в Смольненский райвоенкомат встать на учет, а погоны снять. «А то ты компрометируешь армию, а ведь здесь находятся представители иностранных держав», — сказал он на прощанье. Встал я на воинский учет, устроился работать грузчиком. Познакомился с одинокой женщиной, женился на ней. Работать устроился в Смольненский райисполком старшим художником.
В 1949 году снова арест, на этот раз в связи с ленинградским делом. В этот раз меня отправили снова на десять лет в края не столь отдаленные по статье пятьдесят восьмой. Отсидел семь, и меня реабилитировали, выпустили на свободу.
Приехал в Москву. Полтора месяца жил у Льва Писаревского и Николая Соколова (из Кукрыниксов). Отходил душей и телом. Надо было возвращаться в место, откуда взяли в тюрьму. Поехал с неохотой в Ленинград. Захожу домой на квартиру, а у жены уже другой муж. И вот в возрасте пятидесяти одного года стал создавать третью семью. Но сейчас все уже устроилось».
Стал прощаться. Подошел ко мне, обнялись и расцеловались.
— До скорого свидания. Пишите мне, я тоже напишу вам письмо, — были последние его слова.
* * *
Вспоминаю рассказ директора детской музыкальной школы имени П.И. Чайковского Владимира Ивановича Сонина. Он рассказал о том, как наш земляк, солист Кировского театра скрипач Алексей Константинович Расторгуев по приглашению Михаила Емельяновича отправился вместе с ним на художественную выставку. Поехали в метро. В вагоне какой-то ловелас стал приставать к молодой симпатичной мамаше с ребенком. Та стала упрашивать молодого человека отстать от нее, но ничего не помогало. Ребенок расплакался. «Я сейчас ему врежу», — несколько раз порывался встать Удалеев, но Расторгуев всякий раз насильно удерживал его на месте. Наконец, Михаил Емельянович вскочил, оттолкнул своего попутчика и подскочил к парню. Затем плюнул в ладонь, сжал руку в кулак и со всего маху двинул ему в подбородок. Парень рухнул в проход. Михаил Емельянович вскочил хулигану на спину и стал дубасить кулаками. Поднялся шум. Кто-то пытался остановить поезд стоп-краном, но тут вскоре показалась станция. Поезд задержали. Нарушителей доставили в милицию. Расторгуева тоже взяли как соучастника. Друзьям грозило по двадцать суток ареста за мелкое хулиганство. Но хорошо, что с ними пошла молодая женщина с ребенком, за которую заступился Удалеев. Она рассказала все, как было, и дело ограничилось только составлением протокола на парня. На выставку в тот день друзья так и не попали. С тех пор Расторгуев больше не ходил с Михаилом Емельяновичем на подобные мероприятия.
Двадцатиметровая комната в коммунальной квартире, где жил М.Е. Удалеев, вся была заставлена стеллажами, шкафами и ящиками. В них хранилась богатейшая коллекция рисунков, графики, мелкой скульптуры из Рыбинска. Также там была и богатая библиотека по искусству, в том числе по живописи, скульптуре, архитектуре, музыке.
Викентий Бацкевич (слева) и Михаил Удалеев. 1970-е гг. ( Рыбинский музей-заповедник).
Наследник бывших рыбинских купцов Малков (его семейству до революции принадлежал дом, в котором много лет размещалась художественная школа) рассказывал, что у Михаила Емельяновича имелись две картины работы известных мастеров эпохи Возрождения. А появились они у него таким образом. Во время войны Малков служил в одном взводе с бывшими рыбинцами Удалеевым и Тихомировым. С боями дошли до Дрездена. Как-то шли по городу, смотрят – солдаты несут два ведра каши, накрытые сверху холстами. Удалеев посмотрел на них и ахнул – это были работы кисти известных мастеров эпохи Возрождения. Солдаты грубо вырвали полотна из рам и использовали в хозяйственных целях. Михаил Емельянович предложил за картины флягу спирта. Солдаты согласились на такой обмен. Удалеев хотел было сдать полотна командованию, но так и не решился. То ли жалко было расставаться с ними, то ли побоялся. Ведь он был из числа репрессированных. После войны положение его еще больше усложнилось. — Так, вероятно, и остались они у Удалеева, — высказал предположение Малков. Но сам он этих картин после войны у него больше не видел, хотя некоторое время дружил с ним и неоднократно бывал в гостях.
Поссорились они с Михаилом Емельяновичем на идейной почве. Малков на всю жизнь сохранил воспоминания о сытой и разгульной жизни купечества в дореволюционные годы и период НЭПа, продолжал вздыхать по старым порядкам. Удалеев, хотя и много пострадал, но твердо стоял за советскую власть. На этой почве они чуть было не разодрались. Михаил Емельянович выгнал своего бывшего друга из своей квартиры, и с тех пор они больше не встречались.
* * *
В один из декабрьских дней 1981 года в моем кабинете раздался длинный тревожный звонок телефона. Звонил Удалеев и попросил забронировать для него номер в гостинице на недельку с двадцатого декабря. Просьбу его я выполнил, но потом закрутился с делами и на время забыл об этом телефонном разговоре.
Двадцать третьего декабря, к концу рабочего дня, принесли мне конверт, а в нем официальное приглашение на юбилейный вечер, посвященный 75-летию со дня рождения художника Удалеева Михаила Емельяновича, который состоится сегодня в помещении детской музыкальной школы имени П.И. Чайковского в двадцать часов.
Приглашение застало меня врасплох. Поспешно стал искать подарок. На глаза попалась только что вышедшая из печати книга «Рыбинск в документах и фотографиях». Такой книги у юбиляра не было. Это я точно знал. В назначенное время был на месте. Михаил Емельянович тепло встретил меня, обнял, расцеловал. Оказывается, учителя музыкальной школы, зная бедственное положение и трудную судьбу юбиляра, решили вскладчину организовать ему праздничный стол.
Через полчаса все приглашенные были в сборе. Расселись. Первым выступил Сонин Владимир Иванович – директор школы. Он провозгласил тост за юбиляра, вручил ему приветственный адрес и подарок.
С ответным словом выступил Михаил Емельянович. Он долго и пространно говорил о своих чувствах, о своей жизни, о встречах с интересными людьми из мира искусства, и потому слушать его было интересно. И позднее Удалеев много рассказывал о встречах с известными земляками. Показал книги и альбомы с дарственными надписями Алексея Суркова, дважды героя Советского Союза генерала армии Батова, художника Николая Соколова (из Кукрыниксов). Показывал редкие снимки дореволюционного Рыбинска и старые фотографии двадцатых – тридцатых годов. Он собрал богатый архивный материал…
После нескольких приветствий слово было предоставлено и следователю линейной прокуратуры Фомичеву Николаю Платоновичу. Меня уже давно разбирало любопытство, как он оказался приглашенным на этот юбилей. Николай Платонович поздравил юбиляра, затем, как бы желая удовлетворить любопытство присутствующих, попросил Михаила Емельяновича рассказать, как состоялось их знакомство. А дело было так…
За семь лет до юбилея приехал Михаил Емельянович в Рыбинск собирать материалы по истории города. Побывал в архиве, что был расположен в здании церкви на Старо-Георгиевском кладбище, осмотрел могилы известных рыбинских деятелей и в благодушном настроении возвращался через железнодорожный вокзал в гостиницу «Рыбинск». У небольшого скверика на углу улиц Пушкина и Железнодорожной подошли к нему три цыганки. Одна из них попросила закурить. Удалеев протянул ей недавно начатую пачку сигарет. Цыганки взяли по сигарете, да еще по две-три штуки про запас, так что от пачки ничего не осталось. Затем молодая цыганка с грудным ребенком на руках попросила двадцать копеек ребенку на молоко. Удалеев решил показать свою щедрость и высыпал цыганке в руку горсть мелочи. Вдруг из-за угла выскочила целая толпа цыганок разного возраста. Молоденькая цыганка выхватила маленького ребенка и сунула его голым задом прямо в лицо Удалееву. Тот опешил от такого обращения, другая цыганка тем временем залезла ко нему во внутренний боковой карман пиджака и вытащила деньги из бумажника; а было там более семидесяти рублей, все его наличные.
Пестрая толпа с шумом удалилась за железную дорогу на остановку автобуса №107. Михаил Емельянович был растерян и подавлен, а потом, опомнившись, подошел к молодому милиционеру, стоявшему неподалеку, и сказал, что его ограбили цыганки. Милиционер не сочувствовал нисколько: «Сам попал в эту историю, сам и выпутывайся», — ответил он.
В кармане у художника лежал большой складной ножик, который он всегда брал с собой в дорогу. Он вытащил нож, раскрыл и сказал милиционеру: «Ты толкаешь меня на убийство», — и побежал догонять цыганок. Они стояли шумной толпой на автобусной остановке.
«Хочешь жить – отдавай деньги!», — сказал Удалеев той из них, что вытащила у него все деньги. Вид у него был такой решительный и страшный, что цыганка вытащила из-за пазухи комок денег и отдала ему. Он насчитал шестьдесят два рубля, восьми рублей не хватало. Стал требовать остальные восемь рублей.
Но тут подъехала милицейская машина, и его вместе с цыганкой отправили в милицию. Следствие поручили вести Фомичеву Николаю Платоновичу. Так они и познакомились.
Цыгане целым табором заявились в милицию и стали всем надоедать. Выгоняют из одного кабинета, заходят в другой. Пытались доказать, что Удалеев вступил в интимную связь с цыганкой и за это заплатил деньги. Но следователь тщательно и профессионально расследовал это дело, после чего цыганку на два года упрятали за решетку.
Следствие велось довольно долго, деньги у Михаила Емельяновича кончились, за гостиницу платить стало нечем. И тогда Николай Платонович пригласил его жить к себе на квартиру. Жена у него в это время находилась в отпуске в доме отдыха, сам Фомичев жил у тещи, а в квартире делал ремонт. Там был полнейший погром, но диван всегда был в распоряжении Удалеева.
Во время перекура Сонин Владимир Иванович спросил у Удалеева: «Что Михаил Емельянович, все деретесь?»
Тот ответил: «Нет, перестал уже. Кулаками правды не докажешь, а потом, сейчас столько хулиганов и жуликов развелось, что всех их не изобьешь».
Юбилей прошел трогательно и сердечно…
…Уезжал Михаил Емельянович с приключениями. Перед отъездом навестил нескольких своих приятелей и был немного навеселе. Провожать его пришла большая группа преподавателей музыкальной и художественной школ. Михаил Емельянович зашел в вагон, положил вещи, затем вернулся и, отстранив проводницу, сказал: «Дайте проститься с моим родным городом и друзьями».
Стал в позу и громким голосом повел свою прощальную речь, с пафосом и чувством, как настоящий артист. Тут же у вагона собралась толпа любопытных.»Прощай, мой родной город! – громко закончил Михаил Емельянович и пошел в вагон. А дело было тридцатого декабря, в самый канун Нового года. Желающих уехать в Ленинград было много. Несколько женщин с детьми, воспользовавшись суматохой, проникли в вагон без билетов. Проводница стала выпроваживать их из вагона, те упирались. Дети заплакали. И тут появился Михаил Емельянович – рыцарь печального образа.»Что тут происходит? Почему дети плачут?» – раздался громовой голос. Проводница объяснила, что она выпроваживает из вагона женщин без билетов. «Пусть они едут на моем месте», — потребовал Удалеев. Проводница рассердилась: «Если вы такой добрый, отдайте свой билет, а сами выходите из вагона».
Поднялся шум. Поезд должен был уже отойти, но кто-то задержал его отправление. Пришел начальник поезда, разобрался, в чём дело, и разрешил женщинам с детьми ехать в этом вагоне. Свободных мест оказалось немало…
* * *
Следующая встреча с Удалеевым состоялась через два года. Приехал по старой традиции в конце декабря месяца. Зашел в отдел. Узнав, что при реставрации старого польского костела укоротили шпили и сделали на них большие барабаны, учинил настоящую войну, но своего добился: реставраторам было дано задание переделать работу согласно проекту. Нашлись и деньги, и материалы…
…Перед отъездом зашел проститься.
Пришел какой-то подавленный, печальный. Оказывается, снова был на Скомороховой горе, на месте, где стоял его родной дом. Сокрушался, что его снесли. «Если бы дом не снесли, я бы купил его и переехал жить в Рыбинск», — сказал он. Видно, тянуло старика на родину. Это была последняя наша встреча.
«Рыбинская среда», №6(132),2015 г., июнь.
На первом фото — Светлана Соловьева. «Портрет Михаила Удалеева» (фрагмент). Бумага, карандаш.