Владимир Смирнов
Просто выжду я, чтоб достала
Вновь меня отчуждённая боль.
Это делается не для зала,
Такова уж поэта юдоль.
Низко ль пал я, взлетел высоко ль,
Остановится сердце сначала,
А потом начинается роль…
Вторая половина шестидесятых. Очень поздняя осень на грани ранней зимы. Рыбинский вечерний авиатехнологический институт (так тогда назывался нынешний РГАТУ). Правда, дневное отделение. Поток радистов третьего курса. Не-помню-какая лекция. В перерыве появляется Гоголев. Он искренне удивлён, почему мы здесь сидим. В «Космосе» с сегодняшнего дня «Вертикаль» с Высоцким. Наша компания тихо и быстро исчезает и по свежевыпавшему снегу успевает к началу едва ли не первого сеанса в Рыбинске.
Николай Гоголев вообще был едва ли не самой колоритной фигурой среди радистов-66. Первым на потоке женился, первым стал отцом, первым развёлся. Курсе на втором мы как-то вдруг увлеклись преферансом, человек десять. Играли года три, практически до дипломных дел (конечно, не на деньги, интерес был сугубо цифровой). Гоголев играл, так сказать, со вкусом, элегантно. Ему это шло. Некоторое представление о его тогдашнем образе может дать фотография, сделанная мной осенью 69-го на четвёртом курсе на картошке в Угличском районе. Название деревни совершенно не помню, но работали мы там ввосьмером, и так специально сформировали бригаду, чтобы все были игроки. Это объединяло и в работе, и после.
Особого прозвища на курсе у него не было, в заочных о нём разговорах называли чаще по фамилии. Для нескольких ещё со школьных времён друзей, естественно, Гоголь. В их же кругу появилась вполне себе мотивированная рифмованная поговорка «где Гоголь, там и алкоголь» с двумя вариантами ударения.
Он мог подолгу не появляться на лекциях, взять накануне экзамена у какой-нибудь прилежной однокурсницы с хорошим почерком толстую тетрадь конспектов, а наутро этот экзамен вполне прилично сдать. Мог сдать и сессию чуть ли не на повышенную стипендию (вроде бы так однажды и было), а на следующей едва удержаться с пересдачами. Получить, когда уже прошли все сроки, допуск к защите диплома у весьма строгого завкафедрой радиотехники доцента В.С. Орлова чуть ли не за день-два до окончания работы ГЭК и с некоторым блеском, как говорили, в последний день защититься (я на этой защите не присутствовал, но слышал, что была у него какая-то изюминка).
Рассказывать о Гоголеве одновременно легко и трудно. Легко – потому что в начале нулевых он напечатал достаточно подробные и невероятно интересно написанные эссе из цикла «Жили-были», где проследил своих предков века на полтора назад и насколько возможно рассказал о многих из них. И ещё потому что все пять институтских лет мы вместе учились на одном потоке, виделись ежедневно и были в очень близких компаниях. Трудно – поскольку пересказывать эти эссе совершенно нет смысла, их надо читать (правда, общий тираж сборников прозы «Улыбка в ночи» и «Бриллиантовый дуплет», где они опубликованы, всего 300 экз., но будем надеяться на новое издание). И потому что о близком человеке вообще рассказывать трудно.
Что в его стихах, что в жизни постоянно присутствовала любовь. В стихах – всегда разная – воздушно-романтическая и жёстко-приземлённая, простая в духе эпохи и изысканная…
…Над суетой и тишиной
Жду ненавидяще-влюбленно
Двух женщин, что владеют мной,
Двух женщин – ведьму и мадонну,
Под вечер жизни ночь и день
Давно пора объединить бы.
И вздрогнула густая тень,
Соприкоснувшись с легким нимбом.
Измена и любовь со мной,
Я их замкнул в последнем круге,
Как будто начал на одной,
А кончил на её подруге.
Две женщины
Мадам, уже падают листья…
Какая знакомая фраза.
Но в этом году слишком быстро,
но в этом году как-то сразу.
Падают листья… И грустно, мадам,
Что эту осень я вам не отдам,
Не подарю…
Впрочем, вам и не надо.
Что Вам «глухая пора листопада»?
Что Вам растаявший крик журавлиный
И одиночество кисти рябинной?
Что Вам застывшая за ночь вода
В рамке кристалликов первого льда?..
Мадам, уже падают листья…
Первая строка показывает отправную точку – Вертинский. Другая эпоха, другое поколение, другой, но и в чём-то близкий смысл…
Несколько слов о предках, прямых и непрямых. Мещане и купцы, что вполне типично для Рыбинска. Из фамилий известных – Миклютины и Крашенинниковы (С.И. Крашенинников, связанный с народническим движением, – его прадед). Люди со своими взглядами на окружающую жизнь. В боковой линии – знаменитая питерская семья футболистов Бутусовых. Впрочем, всё это и не только он рассказал в вышеназванных книжках, а мне добавить совершенно нечего.
Деду, которого из-за превратностей второго десятилетия прошлого века он просто не мог знать, посвящены строки:
Ратники, бабники, бражники.
Рота разведки, Георгия крест.
Как на войну уходили бесстрашно мы,
Как отыграл нам «Славянку» оркестр!
Рвала песня глотки, а глаза пусты.
Шли мы «за царя, за родину, за веру».
Только слишком многих головой в кусты
Бросило колючим ветром севера.
Расплескались лужи,
Конница пошла.
Эх, ангелам – души,
Воронам – тела…
Строевая времён Первой мировой
Сколько помню, читал он много. В институтские времена – фантастов, благо издавались тогда вполне достойные авторы. За броским фантастическим сюжетом умел видеть глубинный смысл (особенно это касается выходивших тогда новых повестей братьев Стругацких). Со временем круг его чтения расширился – средние века, Возрождение (сужу, естественно, по тем книгам, что он брал у меня).
Давай стихи писать
Вот так – до пустоты.
чтоб после сердцем встать
У выжженной черты.
И не искать слова,
В тебе их больше нет.
Окончена глава,
Сегодня ты – поэт.
И пусть в тебе пробел,
И пусть твой стих иссяк,
Ты кое-что успел,
А жизнь ещё не вся…
Нет слов
Писал ли он стихи в институте? Не знаю. Самые ранние, что попадали в мои руки уже потом, датированы 78-м годом. Среди недатированных – что-то, судя по содержанию, явно из начала 70-х. Среди них встречаются весьма неровные – их со временем становилось всё меньше и меньше. После института встречались мы нечасто, раз в несколько месяцев, а то и лет. Обменивались новонаписанным, иногда замечали свежим взглядом друг у друга проколы в стихах. Впоследствии пара-тройка моих замечаний отразилась в сборниках, хотя и в другом виде. Часто писал циклами («Шесть струн», «Голоса «Народной воли»). Одни стихи навеяны русской и мировой историей и культурой (в стихотворении «Зеленоглазая», посвящённом Цветаевой, есть совершенно гениальная по звучанию строка – «над Елабугою небо голубое…»), другие («Поздняя осень шестнадцатого года», те же «Голоса…», «Баллада Бутырской тюрьмы») – судьбами близких, третьи – чистое самовыражение. Проскальзывала какая-то гусарско-мушкетёрская лихость.
В начале 80-х вроде бы вдруг появляются странные для возраста немного за тридцать строки:
Послушай, угрюмый Харон, перевозчик стигийский,
Богов прогневим – дальше Тартара нас не сошлют!
Что нам елисейских полей голубая безыскрость?
Пройдём мы по рекам подземным свой главный маршрут…
… Чего там, я и под землёй не исправлюсь,
Бросай свою службу, Харон, напоследок рискнём.
Достань под кормою заветный припрятанный парус,
Над чёрною Летой мы белым крылом промелькнём.
Слово для Харона
Его герои? Вийон и Киплинг, Тиль Уленшпигель и Гумилёв, Беатриче и Гильотен… и список можно продолжать чуть ли не до бесконечности, странствуя по эпохам, книгам и государствам.
Верю в вечную молодость, в магию книги.
И века, словно строки, пошли вперекос
Снова нищих на приступ ведёт Уленшпигель,
Нестареющий, неунывающий гёз.
И кострам и ветрам снова сердце открыто,
Снова время приходит бокалам звенеть,
Прогибается море пред гордым бушпритом,
Подминая песчаного берега медь.
Вот он, вот он – бродяга,
Не скопивший за вечную жизнь
Ничего.
Только фляга
И шпага
На боку у него…
Тиль Уленшпигель
И совершенно противоположно и вроде бы неожиданно – русская тема:
Прекрасная прекрасно Русь моя!
Ты отдана несправедливости и мести!
Куют крамолу русские князья,
Твоих сынов полки легли без чести.
Всё реже в летописях тех годов
читаю строки «в лето се не бысть ничто же».
Сам Долгорукий меньше городов
поставил на земле, чем изничтожил.
Рождает сила силу, и вражда
лишь на мгновения сокрыта:
Кровь сына Юрьева застыла навсегда
на белоснежных боголюбских плитах…
Слово о погибели Русской земли после смерти великого князя Ярослава
Даже золото,
что не было под молотом,
не золото…
начинается удар меча с удара
молота…
Канун
Рванулись кони вперёд, как птицы.
Нам избегать ли всеобщих бед?
Кавалергардам Аустерлица
Да будет вечно по двадцать лет!
Нам ли бояться со смертью встречи?
Не разрываем мы криком рот,
Пьём молча злую струю картечи,
Коней бросая в лихой полёт…
Кавалергарды Аустерлиц
Немного переводил – опять-таки любимых поэтов. В начале 80-х мне случилось показать некоторые его переводы В.А. Пестереву, работавшему тогда в ЯГПИ, – он оценил их как вполне достойные. Иногда пробовал писать в классических формах, которые сейчас почти забыты – рондо, ритурнель…
Особенно, когда октябрьский ветр
Бьёт землю, словно реку, одичало.
(Я создаю тебя в предзимних чарах,
И мне холмы разноголосят вслед).
Я создаю тебя, но сердце биться
Устало, и цемент застыл в крови.
Безжизненны слова моей любви
У моря, где так жутко стонут птицы…
Из Дилана Томаса
Бессильно твои запрокинуты руки,
Уставшие крепко меня обнимать,
Истерзаны страстью, изломаны в муке.
Над сердцем великую тяжесть разлуки,
Мне кажется, что ни за что не поднять –
Бессильно твои запрокинуты руки…
Вилланель
Романтический интерес?
Да и во всех своих проявлениях он был романтиком. Занимался тем, что было интересно. Спокойную и для него достаточно рутинную работу на заводе и в КБ сменил на геологическую и несколько лет трудился геофизиком в экспедиции, где его домом была буровая. Когда в начале 90-х из-за кризиса работы были свёрнуты, перебрался в Артемьево неподалёку от Мышкина, которое считал родовым. В Рыбинске он появлялся как-то вдруг, привозил новые стихи, и так же внезапно исчезал.
Со временем сквозь романтику стало проглядывать что-то иное. То ли взгляд стал зорче, то ли время повлияло…
Нет, я не верю, вот в чём всё дело,
В образ страны, что разом прозрела.
Булькает в горле у ней молитва,
Как опрокинутая поллитра.
Это не чудо Павла в Дамаске,
Это лишь Савл в апостольской маске…
В 90-х годах на тогдашней эмоциональной волне Союз российских писателей провёл несколько семинаров для молодых авторов, по итогам которых планировалось принять лучших без обязательного тогда наличия изданных книг. Гоголев рискнул на семинар заявиться, прошёл все этапы и был принят.
В январе 1998-го он подготовил и провёл в Рыбинске вечер, посвящённый 60-летию Высоцкого. Сейчас уж не помню почему, но в зале меня тогда не было. Однако не так давно случайно узнал, что сохранилась часовая видеозапись, которую и посмотрел почти 14 лет спустя. Пересказывать гоголевские монологи, естественно, не буду. Замечу только, что зал на втором этаже общественно-культурного центра был полон, сидели на дополнительно поставленных стульях, и ведущий со своими единомышленниками всё это время полностью владели вниманием зала.
Вообще, если можно так выразиться, читательские отношения Гоголева с Высоцким – отдельная тема. Не знаю, бывал ли он в театре на спектаклях, но песни знал практически все. Впрочем, это касается всех нас середины 60-х. Уже появились достаточно тяжёлые ламповые магнитофоны, с которыми ездили хоть на другой конец города, если узнавали, что кто-то раздобыл новые записи.
Стихи, посвящённые Высоцкому, были написаны много позже. Их несколько. «Легенда о поющей земле» была прочитана на том вечере. Ещё одно мне довелось в своё время услышать, что называется, тет-а-тет:
Шаги здесь по-особенному гулки,
Звенит струной надломленная мгла,
Дом на Большом Каретном переулке
Стоит, как в песне, третий от угла.
Дом юности: нам было по семнадцать,
Когда рождался серебристый звон.
Семнадцать бед – положено смеяться,
Когда весь мир в нас дьявольски влюблён.
Дом памяти: под известью злой вести
Как краски олимпийские тусклы.
Пробито от Таганки и до Пресни,
Остановилось сердце у Москвы…
Большой Каретный
Потом пришла проза. Это были семейные хроники и маленькие новеллы, иногда смешные, иногда грустные. Помню детективные рассказы, в которых автор как бы подталкивает читателя к самостоятельной разгадке – прочитать их по диагонали просто не получится.
Публикации? Несколько малотиражных небольших сборников стихов и прозы, иногда изданных, что называется, на колене, подборки в журналах и коллективных сборниках. Малотиражных – мало сказать. Мне однажды подарил сборник 2001 года «Невеста в омуте» с надписью «Нас мало, и нас ещё меньше, но мы сопротивляемся». На последней странице обложки коротко: Пиратский репринт. Тираж 10 экз.». Есть несколько машинописных, вряд ли вышедших сборников. «Тираж», видимо, одна закладка, экземпляра четыре. Кое-что в Интернете – на сайте Ярославского отделения СРП есть его страница. Да и просто набрать фамилию и имя в поисковике, а потом выбрать из однофамильцев.
Однажды Николай Гоголев написал короткое:
Я считаю до пяти…
десятков –
Столько лет я числюсь в человеках.
И своею личною печаткой
Сделал оттиск я на этом свете…
Я считаю до пяти…
А хочу до десяти.
Напечатано это стихотворение было в коллективном сборнике «Яблочный пирог», вышедшем в Рыбинске в 2000-м. Этот самый пирог шесть рыбинских поэтов с удовольствием вкушали в доме одной из них – Галины Кузнецовой. По ходу разговоров и стихов появилась идея скинуться и издать сборник. Благо название в прямом смысле слова лежало на столе. Николай Сергеевич (непривычно как-то по имени-отчеству, когда знаком с семнадцати лет) включил девять стихотворений и поэму «Наталия Гончарова». Его стихами сборник и открывается, хотя и составлен не по алфавиту авторов. Впрочем, и по алфавиту начали бы с него.
В 2006-м был подготовлен и даже свёрстан почти двухсотстраничный сборник поэзии и прозы «Юность подворотен». Книга не вышла, вероятно, по материальным причинам. Вскоре он собрался в Артемьево. И перед отъездом занёс мне папку с распечатками – пусть полежит до лучших времён. Листы были россыпью, их содержание показалось мне знакомым. Вечером полистал, положил в стол и благополучно забыл. На целых пять лет. Папка лежала под другими бумагами, видел её иногда, но почему-то думал, что в ней материалы по городской топонимике. Правда, в другом ящике лежал пакет руко- и машинописных копий, в который иногда заглядывал. Это не в оправданье, а просто факт.
Но топонимика однажды потребовалась. Достаю папку, открываю… и весь вечер разбираюсь в листах. Передо мной оказывается вся «Юность подворотен» даже с выходными данными. Вот только не вышла она…
А единственный большой сборник «Избранное» был выпущен в прошлом году в Рыбинском Доме печати благодаря усилиям и стараниям Леонида Советникова. Была презентация, на которой прозвучало немало тёплых слов…
Последний раз мы виделись летом 2010-го, когда он брал у меня кое-что из древнерусского – судя по всему, собирался писать что-то крупное. Я не спросил, полагая, что сам расскажет, как время придёт.
Пятого апреля 2011-го (день зафиксировал мобильник) я сбросил нескольким друзьям, в том числе и Гоголеву, короткое сообщение о выложенном на одном из литпорталов первом варианте только что законченной повести. Ответов сразу, естественно, ни от кого не ждал и не получил – пусть прочитают, тогда…
Успел ли он увидеть моё сообщение, заглянул ли на сайт – какая теперь разница… О его смерти узнал, увы, только после похорон. Так бывает…
Отживу на белом свете
И скажу на судном дне:
«Я любил людей и ветер» –
Да зачтётся это мне.
Я не кану в неизвестность,
Если искренность в цене.
Я любил людей и песни –
Да зачтётся это мне.
Что с того, что я не вечен,
Там поймут меня вполне.
Я любил людей и женщин –
Да зачтётся это мне…
Апология