глава из книги «Шкаф, полный времени»
Вы никогда не бывали в квартире дирижера… известного, популярного, любимого? Давайте вместе войдем… Может, немного неловко без разрешения… да не у кого уже спросить… хозяина нет… квартира уже не та… Из нее бы музей сделать или такое местокуда приводить жаждущих стать дирижерами, чтобы они поняли что-то главное, необходимое для этой профессии — нетобраза жизни… Собственно говоря, так и было, пока хозяин был жив… А мы всё же войдем… ведь эта квартира в памяти… а туда … туда войти можно, я впускаю вас в квартиру Владислава Геннадиевича Соколова, сохранившуюся в моей памяти… квартиру, которую я любил, знал, часто в ней бывал и часами работал с её хозяином…
Дверь всегда открыта… ручку вниз — входи… звякнули колокольчики:
— Кто там? — а чаще по имени, потому что визит предварен звонком: — Миша, вы?
— Как себя чувствуете, Владислав Геннадиевич? — это вместо здравствуйте…
— Слушайте! Вы меня замучали!.. Нет, совершенно серьезно… Это что ж такое… Я уже который день, понимаете, не могу оторваться… Вот давайте садитесь, послушайте… Да, вы эти книги пока на пол положите тут, рядом с роялем, это мне заказ принесли, я еще не успел разобрать…
В этой маленькой комнате, сразу за прихожей, главенствует рояль, а его со всех сторон охраняют книги: на его крышке, на стеллажах, на письменном столе у окна и на полу под ним, под роялем, — книги и ноты… сборники, партитуры, клавиры, листы исписанной нотной бумаги… И на кушетке книги, но я как-то устраиваюсь на краешке, благо комплекция позволяет, а когда Владислав Геннадиевич начинает играть, конечно, встаю, полшага — и я у рояля, и можно чуть придвинуться к клавиатуре, к самому Соколову, и смотреть на испещренный нотами лист на пюпитре…
Мы работаем… пишем хоры… я — стихи, потом Соколов — музыку, и он не может оторваться, и даже немножко всерьез сердится…
— Ну вот: послушайте… — и в который раз… на все голоса и подголоски… Он мне уже по телефону это пел раз пять. Вчера в полночь тоже, а сейчас утро… Видно несколько кремлевских башен… тихо… снег… чисто в Москве… даже крыши чистые… и часы на его столе, поразившие меня на всю жизнь… невиданные тогда, привезенные из Швейцарии, когда он возвращался с конкурса из Парижа, где выступал с детским хором… Всех командировочных только на часы и хватило… Вернее сказать, не хватило, да хозяин магазина увидел через витринное окно, с каким интересом человек на улице рассматривает эти часы с колесом на проволочке, которое полоборота влево, а потом полоборота вправо… и так неспешно равномерно… успокаивающе — увидел и зазвал в магазин и, можно сказать, подарил, потому что много уж очень уступил в цене, чтобы у джентельмена хватило… командировочных… у Народного Артиста СССР и при всех регалиях… Так было…
— Ох, Владислав Геннадиевич, если бы был я вором, забрался бы к вам и стащил, знаете что?
— Библию с иллюстрациями Доре?! — гадает Соколов.
— Нет! — смеюсь я. – Часы!
— Правда, замечательные? — он радуется совершенно по-детски… Устав, мы переходим в другую комнату и погружаемся в старинные кресла, а я как раз против книжного шкафа до потолка и во всю стену… А в нем… О! Это уж целый клад: от Буссенера до Фолкнера, от Державина до Пастернака, от Купера до Бредбери… А чего там могло не быть? Это же еще батюшка Владислава Геннадиевича собирал, Геннадий Яковлевич Соколов, настоятель храма в городе Рыбинске… что удалось спасти во времена страстей дьявольских… Почитать “на вынос” хозяин не дает, здесь — пожалуйста… но мне исключение… Первая книга, которую я получил из этой библиотеки —»Житие преподобного протопопа Авакума…»
— Послушайте, а откуда вы Библию-то знаете? — когда он говорит на религиозные темы, начинает по-волжски окать — это из детства, слова все оттуда, сам оттуда, с Волги… И матушка кончала епархиальное, и отец учился в Синодалке на улице Большая Никитская в Москве, а потом сын, то есть Владислав Соколов, в тех же зданиях консерваторских постигал музыку у людей, которые еще отца учили… и так все перемешалось… Александр Васильевич Александров, тот, что основал Ансамбль песни и пляски Красной Армии и музыку Гимна написал, а в то время — профессор консерватории и регент хора в храме Христа Спасителя, вообще звал его не по имени и фамилии, а просто — «отец», потому что в день знакомства спросил Владислава: «А Геннадий Соколов кто вам будет?» «Отец», — по-волжски ответил юноша Соколов, так и пошло… А вот и фотография на стене, весь хоровой цвет там — профессора и регенты различных московских хоров: Никольский, Чесноков, Данилин — ректор консерватории, Александров… Это его учителя…
— Знаете, у меня тут занятная книжка такая, — он в спальню, и я за ним… Ба, да и тут книги… на тумбочке у кровати и в шкафу… самые любимые… и ноты в толстенных томах, и Брокгауз и Эфрон… Чайковский «Литургия» и старый Пушкин с золотым обрезом… и опять фотографии… Он один тут , один живет… нет, не анахорет, да так вышло… И не нам перелистывать страницы его прошлого, хоть и писал я о нем книгу, исковерканную потом в угоду власти, видевшей крамолу даже в слове священник… Не в этом дело… Зачем мы сюда вошли?.. Я хочу понять, что, незамеченное, отличает квартиру дирижера от любой другой, да хоть моей, к примеру, у меня тоже книг много… очень… и нот… и пианино… и машинка пишущая, как у Соколова… разве что часов таких нет…
Когда он умер… неожиданно и нелепо… на поправку шел, на выписку… собирался я в тот день к нему, да остановил меня его ученик и мой соавтор Эдик Леонов — не ходи, мол, он завтра уже дома будет, а то суета перед выпиской, ну, чего мешаться… Не пошел… ах, ты, Боже мой, не пошел… Написал я несколько страничек в журнал… просили… и назвал «Его дорога»… не о смерти его, о жизни — вот она его дорога: от консерватории до дома в Брюсовском переулке, и последний путь из консерватории, где с ним прощались, до этой Малой церкви Вознесения, где бывал он часто — она напротив его окон, и где его отпели… Много людей мне потом звонили и благодарили за эти странички… а я все думал, почему?.. Может, потому что я так был пропитан духом соколовской квартиры, что смог передать его в словах прощальных и горьких…
Мне как-то в жизни везло на девятнадцатый век. Знал я людей, соприкасавшихся с ним буквально запросто! Вот писатель Арнольд Ильич Гессен, который в отрочестве целовал руку Анны Петровны Керн, той самой, Пушкинской!.. А вот певица Мария Владимирова, учившаяся у самого Мазетти, а вот старуха, помнящая Льва Толстого… Ну, всех не перечислить, хоть их и не так много… Рюрик Ивнев, Сергей Городецкий… А Соколов… он, мне кажется, тоже оттуда… из серебряного века… вот чем его квартира ароматна… Чтобы продирижировать маленький хорик, он потратил не десять часов репетиций, а еще целую невидимую жизнь… и она, эта жизнь, широченная, наполненная интересом ко всему на свете, что есть творческому во всех областях, каким-то чудом умещается в этой квартире, всегда открытой для друзей, учеников, соавторов — для творчества…
Нет ли тут ошибки? Хоровой дирижер Владислав Соколов, профессор, заведующий кафедрой Московской консерватории, он разве еще и композитор, сочиняет хоры? Да. Много десятилетий не сочинял ничего. Обработки делал, переложения… а ведь кончил два курса, как композитор. И я его расшевелил, взбудоражил, ну, грубо говоря, заставил… Да Бог с ней, со скромностью, нас так душили в советское время скромностью, что мы от нее просто усыхали и подыхали. На юбилейном банкете своем в ресторане Прага в большом зале человек на двести он, Владислав Геннадиевич Соколов, произнес специально в мою честь благодарственный тост: «…за то, что он сделал меня композитором!» Так он сказал. Я горжусь этим больше, чем любой наградой, хотя переборщил немного маэстро: я — только катализатор… но горжусь… А трудно это давалось… чего только эта квартира ни слышала пока мы работали… ой! Долгие часы! Много… ну, перерыв… э… и в туалете книги!..
Слишком влюбленно звучат все эти строки?! Я понимаю — немножко странно читать?.. В него были влюблены все окружающие. Все. Без исключения. Красив он был! Хорош собой. Артистичен необыкновенно! И жест, какой жест! Ему, лично ему, влюбленно пел хор, а когда на аплодисменты он поворачивался к нему спиной, ему влюбленно апплодировал зал!
Вот она, фотография в полстены: он с поднятой рукой, и глазами даже показывает что-то альтам — в их сторону повернута голова!..
— Сейчас ко мне студенты придут заниматься, — предупреждает Соколов, — а вы не уходите, если можете, мы потом еще разок… Ладно… по всем буковкам, слогам, там в одном месте хорошо бы «у» на «а» заменить… наверху фа, не очень уууууудобно!.. — это мы работаем над сборником переложений для хора фортепианных пьес американского классика Эдуарда Мак-Доуэлла (по моей сумаcшедшей, безумной затее, здесь, в этой квартире, ему и заявленной — как сердился сначала Соколов! Называл меня истинно сумасшедшим — перекладывать такую сложную музыку на а`каппельный хор). Мне предстоит (да уже почти сделал все) написать стихи на эту музыку — это трудно. Вот как… Да письмо его летнее ко мне вспоминается кусками:
«… Для успешного продолжения и осуществления нашей работы, так мне представляется, необходимо образное, выраженное в литературной поэтической форме претворение музыкального содержания этих чудесных новелл-поэм с учетом их метрического строения. Честно говоря, я представлял себе это ужасно трудным делом. И поэтому я с понятным трепетом душевным распечатывал сегодня ваше письмо…”
И еще: “ Итак начало хорошее, спасибо, порадовал. Продолжайте дальше. Правда, не думаете ли вы, что удачное это начало связано с соответствующей обстановкой, несомненно что «Лаванда» и «Лес» хорошо сочинялись, раз перед вами сад, лес, чудное озеро. Обстановка подходящая… А что вы думаете делать при сочинении поэм на №№ 3 и 8, например? Для создания соответствующей обстановкти и настроения, я, надеюсь, вы не будуте дожидаться зимы и идти в Домский собор на богослужение?..»
— Отлично, — соглашаюсь подождать. — Конечно…
Теперь самое время покопаться в старых альбомах и коробках с фотографиями… их тут столько… и все в беспорядке… каждый приходящий сюда норовит получить автограф, а хозяин не умеет отказывать… Но мне нужны фотографии для работы… для книги собираю иллюстрации… Я ж еще не знаю, как придется биться с издательством и Комитетом по печати за каждое лицо… и какие будут выдумывать предлоги, чтобы не публиковать… начиная с магического и загадочного количества линий на миллиметр, которые почему-то какая-то машина ни за что не считает, до ветхости фона… а на самом-то деле, то регент, то священник, то ряса, то крест… то…
А Соколов мне не помощник в борьбе… Я и не гадал, что так… Да не мне судить его поступки, слава Богу, что он уцелел в лихие годы и столько души своей отдал и детям, у него певшим, и взрослым, и ученикам-дирижерам… и друзьям… а по правде сказать, мне казалось всегда, что он жил без друзей — одиноко… знакомых — пруд пруди, товарищей много, друзей… будто не было, а может быть, не осталось… Вот тут, на полке, письма со всех концов земли, а тут — програмки концертов, а тут — составленные им репертуарные сборники, а это афиши от Японии до Франции…
А часы мерно и мирно с полуоборота «кнок-ток… ток-кнок»… Он по-детски сердился, не умел быть грубым, злым — только огорченным, расстроенным, печальным… И часто в этих стенах звучали его слова об одиночестве, но как-то отскакивали от них… рикошетили в каждого бывавшего здесь… а удивительно: никто в это не верил — он всегда был на людях и среди людей! Одиночество! Всем бы так… чтобы поверить в это, надо было придти на концерт и послушать… Можно поддельно смеяться, когда не смешно, а вот страдать понарошку — не выйдет…
Полно, Владислав Геннадиевич, помните, как в Большом Зале консерватории на хоровом концерте детские хоры сидели повсюду: и в партере, и в амфитеатрах, а на сцене был хор Гаррика Струве, и пели они наши «Летние рифмы», а потом вы, как автор, «на бис» вынуждены были выйти на сцену и продирижировать свой хор, а потом сюрпризом для вас и для меня встали все хоры со всех сторон и запели «Летние рифмы» вместе, и мы вместе с вами стояли на сцене потрясенные и буквально плакали — вот она, эта фотография… на стене у стеллажа… а это Григорий Яковлевич Поляк, ваш друг, а вот Клавдий Птица, а вот и батюшка ваш в серебряной рамке — красавец с панагией… Сколько я бился потом, чтоб оставили в книге крест — не вышло… замазали… а он — вот он! Мы переиздадим книгу. И квартиру бы эту сохранить навсегда… с книгами, посетителями, друзьями, одиночеством… из нее бы музей сделать… да нынешней власти России наплевать… на все…
По Брюсовскому мимо церкви Вознесения до Никитской и через нее в Малый зал Консерватории, где у входа доска с золотыми буквами — вот ваша фамилия среди окончивших с золотой медалью… славные у вас соседи… Значит, вот где еще кончается ваша квартира! А звучите-то вы по всей России — вот она какая, квартира ваша… Только жалко, что вы так надолго отлучились…
пятница, 2 февраля