Литературная среда
К четвергу Таня полюбила Пушкина.
В заповедник мы приехали в субботу вечером. Я сразу почувствовал себя персонажем. Если предположить, что Заповедник следует писать с большой буквы.
Холл турбазы был полон жаждущими приобщиться. Столовский ужин в шумном помещении не поражал воображение. Вполне приличный номер располагал к заслуженному отдыху после напряженного дня экскурсий.
Из Питера мы выезжали в дождь. Экскурсионный автобус отправился не без задержки. Молодая пара настойчиво и долго пыталась убедиться, в тот ли автобус она попала.
— Мне Печору, – раз в пятый требовал парень в полосатой майке.
— Псков, Печоры, Пушкинские горы, — убежденно поясняла экскурсовод.
— Ну, да, точно с Горами, — не совсем уверенно обращался парень к своей подруге.
Энергичная, не слишком пожилая женщина бегала по проходу, ожидая свою попутчицу. Та все не появлялась, но регулярно сообщала о своем местонахождении по мобильному телефону. Группа нервничала, рассчитывая ее маршрут.
Опаздывающая дама явилась неспеша в странноплетенной шляпе и более или менее виновато сказала, как можно было предположить, «Ах!». Автобус тронулся.
Псков не годился даже в качестве предисловия.
Вспомнилось только непушкинское: «Князь Курбский от царского гнева бежал, С ним Васька Шибанов, стремянный». История грустная.
Когда автобус приближался к Печорскому монастырю, экскурсовод заботливо инструктировала:
— Деньги давать только Коле или в специальные ящички для пожертвований.
— Коля очень любит целоваться, — готовила она женскую половину нашей группы к неожиданностям.
— Да? – заинтересованно спросила дама в странной шляпке. – А сколько ему лет? – порозовев, добавила она.
Интересно, подумал я, как мы его опознаем.
Под проливным дождем группа отправилась на смотровую площадку. Коля не заставил себя долго ждать. И все как-то сразу догадались, что маленький щуплый человечек и есть тот самый анонсированный Коля. Коля оказался многогранен. С одной стороны он являл собой типичный образ юродивого, а с другой – напомнил нам толпу веселых версальских негров, предлагавших на русском языке: «Э! Земляк! Купи Ролекс».
Нежность и неотвратимость Колиных поцелуев тут же опробовали на себе наши попутчицы. Многие были счастливы. Коля сжимал в руке пачку купюр.
В самой лавре было тесно. Ливень закончился.
Богомольная мамаша из нашей группы мешала любоваться небесно-голубыми куполами, беспрестанно и громко бормоча своим отпрыскам:
— Здесь все, все намолено. Осторожно – здесь даже в лужах вода святая.
Спрятаться от нее было негде.
Коля провожал наш автобус. Он стоял у передней двери и сладострастно поигрывал белоснежными вставными челюстями. Дамы томились. Казалось, все уже были в сборе.
— Чего не едем? – робко спросил кто-то.
— «Полосатого» ждем. – Безразлично сказала экскурсовод.
Жена, с трудом увернувшись от Коли, зашла в автобус. «Полосатого» дождались.
Терять тем не менее субботний вечер не хотелось. Хотелось после невпечатляющего ужина отметить начавшийся отдых и первое свидание со святыми местами. Кафе «Пушкиногорье» по соседству с закрывшейся столовой предлагало свои услуги.
Я спросил водки.
— Учти, — предупредила меня жена, — мы приехали по довлатовским местам, а не стопам.
Официантка принесла язык с хреном, графин и стопку.
— Одну? – осведомилась она.
Стемнело. Накануне поездки прочитанный «Заповедник» побуждал двинуться к гостинице «Дружба». При входе висела вывеска “Hotel “Friendship”. Чуть дальше – “Restaurant “Lukomorye” Pushkinogorskoye RAIPO”.
Ресторан был пуст и выглядел очень респектабельно. Барменша прибежала из глубины полутемного зала через продолжительное время. Я даже удивился, откуда она там взялась.
— Ну что, пиво? – спросил я.
Жена обреченно кивнула. “Genius loci,” – решил я.
На следующий день нам предстояло знакомство с пушкинскими местами.
Экскурсии шли бегло. На полтретьего был заказан обед в кафе «Святогор».
Начали почему-то с Тригорского. Группе предъявили «Дуб уединенный», аллею Татьяны и скамью Онегина. С высокого берега Сороти открывались «дали*». Где-то позади остались солнечные часы. Аисты толпами бродили по удаленным полям, не желая взлететь и показать нам красоту полета. Интерес вызвала банька, в которой Пушкин с Алексеем Вульфом и поэтом Языковым устраивали дружеские кутежи.
…Да Языкова поэта
Затащи ко мне с собой
Погулять верхом порой,
Пострелять из пистолета…
…Запируем уж, молчи!
Чудо — жизнь анахорета!
В Троегорском до ночи…
Отшельничали, стало быть, в баньке.
В ожидании экскурсии по дому-музею туристы фотографировались, уютно устроившись на скрученных в цилиндры скирдах. Возможно, копнах.
Местная девица-экскурсовод, ведя нас по дому Прасковьи Александровны, закатывала глаза и подолгу набирала воздуха. Ей хотелось помочь выдохнуть. Из ее слов запомнилось только, что Осипова-Вульф не двойная фамилия.
«Мы с вами отправляемся в гости к Александру Сергеевичу!» — барышня в Михайловском гораздо более проникновенно начала нашу экскурсию. Тембр ее голоса был хорош, к тому же она не страдала астмой. Профиль напоминал портретный силуэт Евпраксии Вульф («…Зизи, кристалл души моей…»), который мы запомнили в Тригорском.
От домика няни открывался еще один хрестоматийный вид, пожалуй, самый живописный, на псковские дали, на мельницу и Савкину горку, на цилиндрические копны сена на том берегу Сороти, но уже упакованные в полиэтилен – уютно не устроишься. Экскурсия заканчивалась, но нам еще предстояли долгие прогулки по окрестным дорожкам и тропам.
Аллея Керн встретила нас заборчиком с недвусмысленным предупреждением «Проход закрыт». «Липы стареют!» — пояснили нам. На старость мы посягать не стали.
Последний пункт экскурсионной программы – Святогорский монастырь. У входа продают цветы, «Евгения Онегина» и довлатовский «Заповедник», чуть поодаль – дары леса.
Могила Пушкина в цветах. Все фотографируются. О «народной тропе» вспоминать не хотелось.
Кафе «Святогор», естественно, поблизости. Как этимологически, так и географически. Здесь наши пути расходятся. Часть группы, оплатившая двухдневный тур, возвращается в Петербург, а мы остаемся на турбазе. Предоставленные сами себе, без внимательной опеки экскурсоводов. Неделя отдыха.
В предстоящих прогулках мы верно расставили приоритеты. Понедельник – Пушкин, вторник – Довлатов.
Михайловского нам явно не хватило.
Незадолго до поездки некто Залепухин заметил:
— В Пушкинские горы едете? Там замечательно. Так красиво! В первый раз?
— Угу! – виновато подтвердил я.
— Ну что вы! Я каждый год там бываю. Выйдешь на пригорок и точно напишешь стихотворение.
На моем лице, видимо, выразилось недоверие. Поскольку он продолжил:
— Нет, точно. Каждый напишет, даже если никакого таланта нет.
Я вежливо и восхищенно удивился.
За неделю я поднимался на самые разные пригорки, бугры, холмы и прочие возвышенности. Ямбическая строчка «Абрам Петрович Ганнибал» навязчиво требовала глагольной рифмы. Самой приемлемой казалась «заколебал». Я стремился к глубине рифмы.
В понедельник и в последующие дни мы обнаружили, что помимо показанных нам достопримечательностей в Михайловском есть еще дуб смотрителя, земляной грот и дерновый диван, огороженный так же, как и аллея Керн, хотя ветхость лип тут явно была не при чем. И Ганнибалов пруд как сказочный персонаж пугающий, но и манящий путника. Зародилась робкая надежда встретить пару кикимор.
За эти дни достопримечательности на наших глазах превратились в персонажи. Мы возвращались на встречу с ними.
Я вдруг осознал, что неизменное приглашение экскурсоводов «в гости» к Александру Сергеевичу, Прасковье Александровне, Абраму Петровичу вовсе не фигура речи, а слово, восстановившее свое значение, свой первоначальный смысл.
Нам в Михайловском стало уютно.
Лодка, перевернутая вверх дном, перед домом Пушкина внезапно обретала статус той же принадлежности, что и остальные аутентичные предметы. Вернее, аутентичность утратила смысл.
На Савкину горку мы поднимались одни, без незабвенного Митрофанова. Хотя легко можно было предположить, что стоит он внизу по своей всегдашней лени и рассказывает нам про древнее городище и назначение расположенной наверху металлической дуги. Жаль, но о назначении дуги мы так и не узнали.
Копны сена на том берегу Сороти, упакованные в полиэтилен, стали ближе. На Савкиной горке меня постигла та же участь. Ни строчки.
Где-то здесь, совсем рядом, в четверг мою жену настигнет внезапная любовь к Пушкину.
Во вторник отправились в Березино. «Спускаясь под гору, я увидел несколько изб, окруженных березами», — сообщает Довлатов. В «Заповеднике» между тем деревня называется Сосново.
Сосны, перемежаемые живописными ледниковыми валунами, стоят по левую руку от тропы, которая выводит нас от турбазы в деревню.
У первого же жителя, копошащегося в огороде, не надеясь на успех, робко поинтересовались, где дом Довлатова.
— Третий! – не разгибая спины, привычным жестом направил нас в глубь деревни угрюмый крестьянин.
Заросшая улица скрывала дома.
Напротив единственного просматриваемого с улицы дома еще одна обитательница деревни полола огород. Она разогнуться не поленилась.
— Так вот же он! – показала она на просматриваемый дом. – Заходите. Не стесняйтесь. Сергевна! – внезапно закричала она. – К тебе пришли! Она всех пускает. Идите-идите. Дома она. Вера Сергеевна ее зовут.
Мы несмело шагнули к крыльцу. Крыльцо грозило меня не выдержать. По дому передвигался, согнувшись, неуверенно взывая в темноту дома. Вера Сергеевна откликнулась не сразу. Мы уже успели осмотреть политическую карту мира с потрепанными краями.
— При нем, при нем висела, — все понимая, радушно сказала Вера Сергеевна. – Да вы проходите.
— Вот она, комната Довлатова, здесь он и жил, — проводила нас хозяйка в дальнюю комнату.
На электрической плитке жарилась картошка. Стена комнаты была увешана ксерокопированными портретами Довлатова и другими достопримечательными репродукциями.
— Та самая кровать, — начала экскурсию Вера Сергеевна, — пружины вот только заменила. Спать невозможно. Доски теперь там, — почти виновато закончила она. – Я-то наоборот сплю. Он – головой в угол спал.
На подлинность кровати мы не претендовали. Аккуратно покрытый скатертью столик тоже сохранился с довлатовских времен. Вера Сергеевна использует его как письменный. Чтобы убедить в его «древности», Вера Сергеевна откидывает скатерть. Мы верим. Таня, сидя за ним, сделает запись для Веры Сергеевны о нашем посещении в специально заведенную для этих целей тетрадочку.
— Дом, дом сам – персонаж «Заповедника»! – сообщает Вера Сергеевна. Привыкла она к всегдашним посещениям. Она москвичка. Купила этот дом, летний сезон живет здесь, в Березино, принимает визитеров, общается с местными жителями и заезжими художниками – не так скучно.
Пушкинский заповедник, как нам показалось, ревниво относится к памяти Довлатова. Почему?
— А вот зеркало, — демонстрирует нам Вера Сергеевна драгоценный огрызок стекла с потемневшей и шелушащейся амальгамой. – Я его там вот нашла. Говорят, Довлатов брился, в него глядя.
Мое отражение в нем выглядело фрагментарно. Зеркало я сфотографировал.
Конфузясь, извлек я из полиэтиленового пакета, бутылку водки «Пушкин de Luxe», предусмотрительно купленную в «сельском маге[*]». Она, утверждала этикетка, впитала в себя всю поэтическую силу псковских овсов.
— Не возражаете, если мы возле дома… В память, так сказать… Может, и вы с нами… — неуверенно мямлили мы.
— Да что это возле дома, — всполошилась хозяйка, — у меня вон и огурчики есть, и картошечка уже готова. Вера Сергеевна деловито доставала из буфета три рюмки.
— В память дело хорошее. Тут вот художники на той неделе были. Пьется тут хорошо, говорят. И ведь действительно. Не они одни. Многие заходят. Посидят — выпьют.
Вера Сергеевна пошла провожать нас до околицы. На крыльце скинула с себя какие-то боты и энергично зашагала босиком по высокой траве.
— Аисты вон гнездо свили, — махнула она в сторону электрического столба, — да вот только нет их сейчас, летать учатся.
Показав нам нужное направление, постояла еще Вера Сергеевна в поле, помахала рукой нам вслед, и так же энергично зашагала обратно.
Мы вновь побрели в сторону Михайловского.
Ощущение было сродни тому давнему, римскому, когда мы прошли по невзрачной улочке Систина мимо дома Николая Васильевича.
Это в эдаком доме
Здесь? Николай жил Васильевич Гоголь.
Я подходил, штукатурку потрогал.
Что еще сделать сумел бы я, кроме
Как прикоснуться и двинуться дальше…
Такое было примерно ощущение. Тогда я его выразил, на этот раз не смог.
Гоголь с известной регулярностью вторгался в наше путешествие, как будто ревнуя к своему старшему собрату и вдохновителю.
В НКЦ – Научно-культурном центре Пушкинского заповедника – зашли на выставку, посвященную Гоголю. Маленький скульптурный Гоголь работы Николая Предеина напоминал взъерошенного птенца, птицу – какого-то редкого представителя фауны здешних мест.
Зеркало Довлатова
Гоголь вспоминался каждый раз, как мы попадали в деревню Бугрово. А мы туда попадали ежедневно. Миновать ее в наших прогулках было невозможно. Через нее пролегали пути в Михайловское и в Тригорское.
В Бугрово расположилась выставочная русская деревенька с водяной мельницей, снопами, выстроившимися в правильные ряды, полем подсолнухов, кузней и прочими сельскими атрибутами. Возле кузни расхаживал парень в косоворотке то с косой, то с иными металлическими предметами. Других «крестьян» видно не было. Чуть дальше стоял «Порше Кайен».
А на подходе к перечисленным красотам приютилось сооружение, похожее на баньку, но называвшееся галереей. На стенах баньки красовалась вырезанная из фанеры, размалеванная русалка невероятных пропорций. Соперничать она могла только с гоголевской нимфой «с такими огромными грудями, какие читатель, верно, никогда не видывал. Подобная игра природы, впрочем, случается на разных исторических картинах…». Случилась она и в Бугрово.
Если у озера Маленец с противоположной от Савкиной горки стороне увидеть камень, на котором начертано «Дорога, изрытая дождями», и если хватит школьной эрудиции, то по упомянутой дороге попадешь еще в одно достопамятное место. Место называется «Три сосны», о чем услужливо сообщает табличка. Она же восполняет пробел в хрестоматийном образовании, если таковой имеется.
Дорога и впрямь была изрыта дождями, и три сосны стояли «одна поодаль, две другие / Друг к дружке близко…». Вкруг сосен расположилась оградка.
Трактор с энтузиазмом перелопачивал окружающий три сосны дерн.
Невольно задумался над строками: «Но пусть мой внук / Услышит ваш приветный шум…».
Действительно, решил я, пусть услышит, когда придет пора считать учиться. Есть три сосны и дуб уединенный, вполне достаточно на первый раз пособий.
Невыполненным оставался последний пункт нашей культурной программы – пивбар «Витязь». По довлатовскими стопам направились мы вниз за Святогорский монастырь, где по слухам он и должен был находиться.
Дорожка от гостиницы «Дружба» шла по детской площадке, заставленной деревянными изваяниями персонажей сказок Пушкина. Золотая рыбка в окружении старика и старухи поражала своими эфиопскими губами. Старики на ее фоне выглядели жалко. Изваяния были выкрашены серебрянкой; в отличие от золотой рыбки на турбазе, возле которой мы запивали столовский завтрак свежесваренным кофе. Та золотая рыбка была золотой.
Кофе варила пышнотелая девица, которая со второго нашего появления у нее, не спрашивая ставила чашки в свой агрегат и милостиво разрешала выносить их на улицу.
Золотая «Золотая рыбка» отмечала собой центр неработающего фонтана.
Выискивая взглядом общепитовские вывески, мы, в конце концов, наткнулись на кафе «Визит». Неужто это анаграмма слова «Витязь», подумал я. Не слишком-то точная.
Мы взяли кофе, и, чтобы завязать разговор, 50 граммов виски. Когда на стойке появился бокал с благородным шотландским напитком, мне стало стыдно перед Довлатовым.
Витязь нашелся
— Бар «Витязь»? – удивилась барменша. – Вам там не понравится, — убежденно заявила она, — Это дальше по улице.
Кафе «Визит» предлагало мясо «Онегин» и салат «Пушкинские грезы». Боже! – подумал я, — Неужели об этом грезил Пушкин?
В меню почему-то не было «Пушкин de Luxe».
«Витязь» нашелся. Кощунственная вывеска оповещала прохожих «Витязь. Кулинария». И только в окне второго этажа синело поблекшее слово «Бар», окруженное гирляндой перегоревших в незапамятные времена фонариков.
Нам там не понравилось. Пластиковые столы и стулья. Пластиковые жалюзи на окнах вместо коричневых штор. Какой-то жалкий персонаж пил нечто, похожее на какао, из пластмассового стаканчика.
Наш отдых подходил к концу. К вечеру пятницы турбазу заполнили какие-то личности, совсем не похожие на ценителей прекрасного. Доносился запах готовящихся шашлыков, дымок реял над турбазой, разговоры и песни становились все громче.
В кафе «Пушкиногорье» стало тесно. На столах респектабельно стояли бокалы с дорогим вином. Официанткам некогда стало вступать в диалоги.
Зашел крестьянин в резиновых сапогах, спросил водки и выпил махом прямо у стойки не закусив. На него не обратили внимания.
Напоследок отправились все же в Михайловское. Кафе «Березка» облюбовали осы. Поле с трибуной для проведения дней пушкинской поэзии – кони и неизменные аисты. Знаменитую солянку «Ай, да Пушкин!» попробовать не довелось. В сувенирной лавке не купили книгу «Арина Родионовна» в серии «Жизнь замечательных людей».
Зеркало
В беседке вблизи аллеи Керн некто неграмотный, но не лишенный остроумия персонаж среди банальных «Здесь был Вася» начертал жирным фломастером: «Здесь был Пушкин, привет будуЮщему!». И поставил правдоподобную дату 24.08 то ли 1824, то ли 1827 года. Или кто-то другой подправил ее позже. Младое племя, незнакомое. Не я.
Вернувшись домой, я переписал на компьютер фотографии. Открыл фотографию с зеркалом Довлатова. В нем отразилась вспышка.
* «Это дали?» С. Довлатов «Заповедник»
[*] «Ну, пошли! А то закроют сельский маг…» С. Довлатов «Заповедник»