Рыбинское Заволжье – еще во многом не раскрытая страница истории города в ХХ веке. В 30-е годы там жило немало выдающихся наших соотечественников, среди которых были и пострадавшие за веру пастыри Русской Православной Церкви из прихода столичного храма святителя Николая в Кленниках, что на Маросейке. Этот приход считали «мирским монастырем», имея в виду «не монастырские стены, а паству-семью, связанную узами любви и единым духовным руководством», которую ее участники называли также «покаянно-богослужебной семьей». Замечательный двухтомник по истории этого прихода с апостольским наказом «Друг друга тяготы носите…» в названии был издан пять лет назад. Совсем недавно в Рыбинске побывала автор-составитель издания Анна Филипповна Грушина. Передав Рыбинской епархии и Центральной городской библиотеке ставшие уже раритетными тома, она рассказала об истории поисков материалов и о том бесценном архиве, который сохранился на приходе самого маросейского храма. Вместе с нашими внимательными читателями пролистаем те страницы двухтомника, которые рассказывают нам о рыбинском периоде жизни известных священнослужителей. А затем, вслед за этими поисками, попытаемся и сами отыскать их следы как в архивных документах, так и «на местности».
Священномученик Сергий Мечёв стал настоятелем маросейского храма в 1923 году, после смерти своего отца, прославленного Русской Православной Церковью в 2000 году в лике святых протоиерея Алексия Мечёва. В годы испытаний, когда большинство храмов были захвачены обновленцами, отец Сергий был одним из немногих бескомпромиссных борцов за чистоту Православия. После появления «Декларации» 1927 года он не поминал митрополита Сергия (Страгородского), не творил церковной молитвы за богоборцев. Впервые его арестовали и сослали в 1929 году. В Рыбинск он попал в момент второго заключения – из Свирских лагерей его перевели на строительство Рыбинской плотины, в Волголаг. Этот перевод состоялся благодаря хлопотам семьи и духовных детей священника. Летом 1937 года его семья снимала дачу в Переборах, чтобы быть поближе к отцу. Скоро последовало освобождение о. Сергия из лагерного заключения – «за ударный труд» срок сократили на год. Но запрет на пребывание в Москве и крупных городах оставался в силе, и отец Сергий вначале поселился под Калининым, а в начале 1940 года переехал в Рыбинск, сняв жилье в деревне Кипячево. Имея начальное медицинское образование (до революции он учился в медицинском факультете МГУ), отец Сергий устроился работать фельдшером в поликлинику им. Семашко. Чтобы добраться до места работы, ему приходилось несколько километров идти пешком, а затем переправляться на правый берег на пароме.
Но эта жизнь была лучше лагерной. Кроме того, в Рыбинске к тому моменту жили маросейский священник Борис Холчев («Рыбная слобода» помещала публикацию о нем в №1 (5), 2014 года), а также выходцы из той же общины – Фёдор и Александра Семененко. Выпускник Московского университета, Борис Холчев до 1927 года был сотрудником Института психологии при медико-педагогической клинике профессора Кащенко, а также первого вспомогательного института для умственно-отсталых детей, готовил к защите кандидатскую диссертацию. Однако, послушав совет своего наставника старца Нектария из Оптиной пустыни, он оставил научную деятельность, посвятив себя Церкви. Переживший к 1938 году арест и пятилетнее заключение, отец Борис жил в Рыбинске как «племянник Марии Петровны Лавровой», получая пенсию по инвалидности (у него с детства был порок сердца). По некоторым данным, жилье они снимали в переулке у волжской переправы. Образ жизни отец Борис вёл поистине затворнический. Тайно совершал литургии. Служил один, и только изредка его навещали мать, сестра и маросейские прихожане.
Несколько раз в то время в Рыбинске побывала Елена Осиповна Костецкая (1887-1974), доцент кафедры иностранных языков Ленинградского педагогического института, в 1940-е годы стоявшая у основания кафедры иностранных языков Ярославского пединститута. В ее воспоминаниях, помещенных в книге «Друг друга тяготы носите…», есть такие строки: «В конце марта или в самом начале апреля (1940 года – прим.ред.) я получила письмо с приглашением приехать в Рыбинск к отцу Борису и попала туда накануне Благовещения. Я сидела у отца Бориса и все время расспрашивала его об отце Сергии, но отец Борис как-то уклонялся от ответа. Вдруг приподнялась занавеска у двери в комнату отца Бориса, и оттуда неожиданно вышел отец Сергий. Радости моей, конечно, не было конца. Отец Сергий служил всенощную и на другой день рано утром литургию, за которой я причащалась…. Отец Сергий ушел на работу, а я осталась у отца Бориса, до тех пор, пока не наступила пора идти на вокзал. …Уже смеркалось, дорога была покрыта подтаявшим скользким снегом. Меня пугала мысль о том, как я пойду одна пешком через Волгу, да еще в темноте. Вдруг вижу: навстречу мне с берега поднимается в гору отец Сергий, возвращавшийся с работы. Он постоял со мной недолго на улице и сказал, чтобы я не боялась идти через Волгу, что Господь пошлет мне спутника. И действительно, у самой Волги чувствую, что кто-то берет меня под руку, женский голос говорит: «Давайте я помогу вам спуститься». Смотрю, скромная молодая девушка, оказавшаяся студенткой какого-то техникума, которая тоже должна была перейти Волгу. Так она и провела меня благополучно на правый берег».
К сожалению, рыбинцам пока не удалось найти в Рыбинске документальные подтверждения пребывания здесь священномученика Сергия Мечёва и отца Бориса Холчева (позднее – архимандрита, настоятеля Ташкентского кафедрального Успенского собора). Архив поликлиники имени Семашко предвоенного времени безвозвратно утрачен. В то же время, удалось разыскать здесь «следы» пребывания отца Федора Семененко (1902-1975) и его семьи.
По образованию отец Федор был экономист-плановик, учился в Московском университете. В начале 20-х окормлялся у старца Алексия Мечёва. Во иереи был тайно рукоположен епископом Афанасием (Сахаровым) в 1935 году по представлению епископа Платона (Руднева). Супруга отца Федора Александра Александровна была родом из семьи предводителя дворянства Тульской губернии, ее брат воевал в Белой армии, из-за чего семья Семененко была выслана из Москвы в Рыбинск в 1936 году. Оба работали на комбикормовом заводе. Это подтверждают хранящиеся в Рыбинском филиале Государственного архива Ярославской области «Списки номенклатурных работников комбикормового завода по состоянию на 1 июля 1938 года»1. В них под номером 5 значится «Семененко Федор Никанорович, плановик, 1902 года рождения, беспартийный. Имеет незаконченное высшее образование, ранее работал в г. Москве, экономистом по труду на предприятии «Союзплодоовощ». В таком же списке 1941 года указано, что с 14 мая 1936 года Федор Никанорович являлся начальником планового отдела завода. В этом же документе 1941 года под номером 9 значится и Александра Александровна Семененко, начальник отдела снабжения и сбыта, работающая в этой должности с 1 декабря 1940 года. В документах того же дела указан адрес проживания – улица Коллективизации, дом 40 (Улицу Коллективизации и сегодня в Рыбинске называют Пошехонкой, поскольку она является началом старинного Пошехонского тракта).
Этот дом, построенный в начале 1930-х, сохранился. В нем сегодня, как и прежде, квартиры для трех семей. При этом за прошедшие годы он, судя по всему, не был перестроен.
Перелистаем страницы воспоминаний Е.О. Костецкой, часто бывавшей там в 1941 году. «На Пошехонку дом выходил одним из своих боковых фасадов, перед которым был палисадник. В доме, кроме Семененко, жили еще две семьи. Мужья были на фронте, а дома оставались жёны с детьми. Одна из соседок, которую звали Агриппина Васильевна, занимала помещение по боковому фасаду, выходившему на Пошехонку; квартира другой соседки, Сусанны Григорьевны, находилась на противоположном фасаде, выходившем во двор. (Отметим, что Агриппина Васильевна дожила до глубокой старости, и ее помнят сегодняшние жители этого дома. – Прим. авт.). Входные двери обеих квартир вели в галерею, проходившую по главному фасаду. С галереи по ступенькам спускались во двор. Между квартирами Агриппины и Сусанны, стена в стену, жили Семененко. Через дощатые сени с широкими щелями и крохотную кухню проходили в большую комнату, где помещались Шура с детьми и бабушка…. Выхода из комнаты в галерею не было, но по галерее с утра до вечера сновали соседки, их дети и гости. Соседки постоянно заглядывали в окна и переговаривались с Шурой и бабушкой через открытую форточку. Из кухни направо вела дверь в комнату отца Федора. Она была очень мала. Единственное окно выходило в палисадничек, принадлежавший квартире Семененко. Напротив входа у стены – маленький квадратный столик, донизу покрытый белым чехлом. Над столиком – белый аптечный шкафчик, по сторонам столика, в правом и левом углах, — по плетеному креслу, выкрашенному белой масляной краской. У левой стены, изголовьем к двери, кровать, покрытая белым пикейным одеялом… В ногах кровати – высокая тумбочка с квадратным верхом, на которую обычно ставят горшки с цветами. Над тумбочкой – маленькая полочка с различными мелкими предметами. На правой стене рядом с окном – полка с книгами под красной занавеской.
…По рабочим дням каждое утро в девятом часу отец Федор и Шура отправлялись вдвоем на комбикормовый завод… Возвращались они домой около шести часов вечера. По всякой погоде приходилось идти пешком около трех километров. После обеда отец Федор обычно возился с детьми, но иногда сразу же ложился в постель, так как работа на заводе сильно утомляла его. У него зачастую поднималась температура, несколько раз при мне показывалась кровь горлом, к счастью в небольшом количестве. Он состоял на учете в городском тубдиспансере и имел инвалидность 2-й группы. Шура, придя домой, совершенно не знала покоя, так как на ней всецело лежало добывание продуктов для всей семьи. Она не была избавлена и от забот по домашнему хозяйству… В общем можно сказать, что с внешней стороны жизнь семьи Семененко мало чем отличалась от жизни всех советских служащих, обремененных материальными заботами в обстановке военного времени… Но в конце недели жизнь этой семьи резко изменялась и принимала совершенно необычайный характер.
Каждую субботу отец Федор служил всенощную, а каждое воскресенье – литургию. Накануне двунадесятых и больших праздников отец Федор служил всенощную, а в самый праздник – литургию, если только его физическое состояние было удовлетворительным. Ведь приходилось начинать очень рано, чтобы успеть закончить богослужение до того времени, как нужно будет идти на работу… Сначала у отца Федора были облачения из парчи и шелка, а также настоящие дорогие предметы богослужебного обихода. Но в силу внешних обстоятельств, осложнявшихся все более и более, ему пришлось с огромной болью в сердце их предать уничтожению и заменить такими, которые ни при каких обстоятельствах не могли бы привлечь внимание посторонних лиц. Всё было упрощено до крайности. Для совершения всенощной отец Федор облачался лишь в особо торжественные дни. Обычно он возлагал на себя только епитрахиль и поручи. Ими служили ему либо шелковые ленты, либо полосы темно-синего бумажного репса, выкроенные из его же рясы, которую пришлось распороть на отдельные части… Для совершения литургии требовалось полное облачение, хотя бы и упрощенное. Отдельные части его нарочно хранились в разных местах и никогда не оставались в комнате отца Феодора. Подризник из белой бельевой ткани лежал в бабушкиных вещах и мог при случае сойти за бабушкину ночную сорочку. Фелонь – обычная из бумажного репса кремового цвета – представляла собой прямоугольный кусок материи, покрывающий спину и плечи и соединяющийся на груди посредством маленьких перламутровых пуговиц, вдевающихся в незаметные воздушные петли. Сложенная, эта фелонь имела вид скатерти и хранилась в нижнем ящике шкафа, стоявшего в большой комнате, левая половина которого предназначалась для посуды. Праздничная фелонь была сделана вышеуказанным образом из настоящей белой обеденной скатерти. Перед литургией отец Федор сам снимал с верхней полки шкафа небольшой стеклянный бокал, служивший Святой Чашей. Было всем известно, что никто другой, кроме отца Федора, к этой полке прикасаться не может. Богослужебные книги лежали в сенях, в глубине, на полке с различными съестными припасами. Некоторые же книги, употребляющиеся только в определенное время церковного года, как, например, Минея месячная и Триодь Цветная, хранились в подполье, в ящике, зарытом в песке…
… Во время богослужения маленькая комнатка отца Федора со всей её скромной обстановкой как бы исчезала, и на ее месте появлялся большой прекрасный храм Всех русских святых. Шкафчик становился иконостасом, столик под ним превращался в престол, а тумбочка во время литургии делалась жертвенником. Примитивное облачение казалось сшитым из дорогих материалов, а пение в четверть голоса воспринималось как звучание мощного хора…
…Мне всегда хотелось увидеть воочию, каким образом в алтаре священник совершает Таинство. …На самом же деле, хотя в течение двух лет я почти регулярно присутствовала на литургии, совершаемой отцом Федором, я не обогатилась никакими новыми богослужебными познаниями. Начиная с литургии верных, я никогда не осмеливалась и глаз поднять на то, что по церковным правилам должно было оставаться для меня сокровенным, и даже иногда отходила подальше, к самой двери. Помню, что если мне приходилось во время просительной ектеньи перед «Отче наш» подавать отцу Федору горячую воду для теплоты, то у меня дрожали руки и я боялась выронить из них маленький голубой молочник, специально приспособленный к литургическим целям…
Проскомидия у отца Федора длилась очень долго, так как он очень тщательно поминал всех членов маросейского братства и других близких или знакомых ему людей. Поражала его молитва на сугубой и заупокойной ектеньях. Он произносил большое количество имен совершенно неизвестных мне живых и умерших лиц, а мне начинало казаться, что я их всех знаю и что я тоже должна участвовать в молитве за них. Обычно за всенощной на литии я скучала, когда начинали поминать бесконечные списки имен различных святых. А при поминовении их отцом Федором эти святые словно оживали для меня и верилось, что весь тих бесчисленный лик воссылает свои молитвы к Богу вместе с молитвами грешных людей… Неужели же ему всегда суждено служить в подполье? Неужели он никогда не выйдет на открытое служение? …Если же он доживет до него, то будет ли он в состоянии, по немощи совей природы, обслужить даже скромный по размерам приход? …Когда я однажды полушутя заметила, что в моем лице слово «паства» является не именем собирательным, а именем нарицательным в единственном числе, отец Федор ответил: «Владыка Афанасий, посвящавший меня, сказал мне после рукоположения: «Будет у вас паства – благодарите Бога, не будет – тоже благодарите Его»
… Тот факт, что в течение почти десяти лет (с 1936 по 1945 год) буквально на глазах у всех могла существовать домовая церковь и регулярно совершалось богослужение, является, конечно, непостижимым. Объяснить его можно в первую очередь неизреченной милостью Божией, на каждом шагу охранявшей отца Федора и его семью»2.
Наша справка. Глава маросейской общины, священник Сергий Мечёв был расстрелян в ярославской тюрьме 6 января 1941 года. На архиерейском соборе Русской Православной Церкви 2000 года он был причислен к лику новомучеников и исповедников Российских. Его сомолитвенникам по маросейскому храму и рыбинскому Заволжью, — Борису Холчеву и Федору Семененко предстояло выйти на открытое служение в 1948 году. Оба из Рыбинска были направлены в Среднюю Азию и приняты епископом Ташкентским и Среднеазиатским Гурием Егоровым в состав клира Ташкентской епархии.
РбФ ГАЯО. Р-533, оп. 1, д.4, л.1.